ВОИН ХРИСТОВ
Архимандрит Лев (Ахидов) и его 60-летнее предстояние Престолу Божию
Один из старейших клириков Пятигорской епархии, да и всей Русской Церкви, архимандрит Лев (Ахидов) уже 62 года предстоит у престола Божия. И хотя 87-летний батюшка давно мог бы почивать на лаврах, он – сын священника, прошедшего через лагеря и видевшего, как становились священномучениками его наставники – по-прежнему в строю.
В январе 1995-го военный госпиталь во Владикавказе был полон ранеными – только началась война в Чечне. Только миновало Рождество, наступили святки – искрящиеся, праздничные дни, когда весь мир проникнут детской радостью и готовностью к чуду.
А в палатах военного госпиталя было так тяжко: многие воины, лежавшие здесь, продолжали сражаться – только теперь уже напрямую со смертью. Одним из них был молодой осетин, старший лейтенант, почти уже не встававший, истаявший от своих ран и страдания – к тому времени он весил всего 52 килограмма. Он лежал, полузакрыв глаза, словно качаясь в лодке между жизнью и смертью.
Вдруг дверь в палату открылась, и в нее вошел священник. Это был протоиерей Леонид Ахидов, благочинный церквей Северной Осетии – в этот день он приехал в госпиталь поздравить раненых воинов с Рождеством Христовым и вот теперь ходил по палатам, благословлял, дарил иконки, утешал, порой сам едва сдерживая подступавшие слезы.
Старший лейтенант узнал его – он был местным и бывал во владикавказском храме, – и так обрадовался, словно он был не раненым офицером, а маленьким мальчиком, а в палату вошла мама.
Одному Господу известно, почему этому офицеру было явлено чудо, но оно произошло
Едва ли не из последних сил он позвал: «Батюшка, батюшка, благословите меня!» Говорят, что кто на войне не бывал, тот Богу не молился. Одному только Господу известно, почему именно этому офицеру было явлено чудо, но оно произошло. «Когда батюшка благословил меня, – рассказывал он потом, – я увидел, как огонек отделился от его перстов и вошел в меня. Я почувствовал трепет внутри, почувствовал свои руки, ноги, мне захотелось двигаться, жизнь появилась во мне!» И смерть отступила, но чудо было не только в том, что лейтенант выжил. В нем произошла перемена. Прошло три года, и он стал послушником в монастыре, духовником которого был известный старец. А еще через два года послушник был пострижен монашество и вскоре возведен в сан – сначала иеродиакона, а потом и иеромонаха.
На этом история не закончилась. Они встретились с отцом Леонидом еще раз – при обстоятельствах особых. В 2006-м году отец Леонид овдовел и принял постриг с именем Лев, и надо же было так всему сложиться, что под постриг его препровождал под своей мантией не кто иной, как тот самый иеромонах – некогда раненый в Чечне офицер, призванный Господом на служение через священническое благословение отца Леонида.
***
Громко тикают, а потом и бьют старые настенные ходики: бам! – и полчаса миновали.
За окном мелко сечет осенний дождик, и чуть кланяются ветру пожелтевшие листья на убранной лозе – здесь, на Кавказе, многие священники служат на вине, которое делают сами, из собственноручно выращенного винограда. Мы – в Нальчике, в гостях у архимандрита Льва (Ахидова), одного из старейших клириков Русской Православной Церкви.
Батюшке уже 87 лет. 62 года он предстоит у Престола Божия и давно мог бы выйти на покой и почивать на лаврах, но отец Лев – сын священника, видевшего, как становились священномучениками его наставники, и прошедшего через сталинские лагеря – имеет другое устроение.
Вся его жизнь – крестоношение
Настоятель храма святого мученика Иоанна Воина поселка Звездный в Кабардино-Балкарии, отец Лев по-прежнему в строю – служит на приходе, совершая годовой богослужебный круг, и решает все проблемы, с которыми сталкиваются настоятели, а возможно, даже и больше: поселок Звездный – бывший закрытый военный городок Нальчик-20, и храм, самим батюшкой и построенный, находится на территории воинской части. И это – не единственное его служение: уже много лет батюшка окормляет колонию общего режима в поселке Каминка.
В воскресные и праздничные дни отец Лев неопустительно совершает Божественную литургию, а Великим Постом служит так, как это предписывает Устав – этому он научился у своего отца, протоиерея Григория Ахидова.
Итак бдите, потому что не знаете, в который час Господь ваш придет (Мф. 24, 42), – читаем мы в святом Евангелии. Отец Лев ежедневно исполняет эти слова на деле.
Вся его жизнь – крестоношение. Сегодня он вспоминает ее – перебирает по крупинкам. Длинный путь позади – как хорошо сделанная работа. И самая первая станция на этой дороге – воспоминания об отце.
***
Когда-то говорили: вся Россия – это монастырь, – имея в виду устремленность русского человека к Богу. Один из примеров такой удивительной устремленности мы находим в крестьянском сыне Григории Ахидове.
Еще мальчиком он начал ходить на службы в Белогорский Свято-Николаевский монастырь, отстоявший на несколько верст от его деревни. Его никто не понуждал – напротив, мама даже пыталась не пускать («куда ж ты пойдешь, милое дитятко!») – но он шел, в любую погоду, трещал ли на улице суровый уральский мороз, крутилась ли вьюга, моросил ли осенний дождь, – потому что любовью Христовой возгорелось его детское сердце.
Белогорский монастырь, основанный в Кунгурском уезде, называли уральским Афоном. «Настоятелем был отец Варлаам – ревнитель, он перешел в Православие из старообрядцев. И собор, и весь монастырь – все было первоклассным», – отец Лев рассказывает, что архимандрит Варлаам навсегда остался для его папы примером высокой жизни и стояния в вере.
Отличала эту обитель еще и особая любовь к Государю. Монастырь начался с 15-метрового креста, прозванного в народе Царским – его воздвигли на Белой горе в апреле 1891-го года «в память чудесного избавления наследника Российского престола Цесаревича Николая от опасности в Японии». В 1910-м архимандрит Варлаам даже ездил к Государю с дарами, и Николай II принял его и скитского игумена Серафима в Царском Селе.
Последнее перед закрытием радостное событие в жизни монастыря тоже было связано с Государем. В июне 1917-го года здесь освящали Крестовоздвиженский собор. Его строили 20 лет и еще при закладке посвятили тому же событию, что и крест – избавлению от опасности в Японии.
Царская Семья к тому времени уже несколько месяцев как находилась под арестом. Еще в марте, узнав о том, что подписано отречение, пермский владыка Андроник не стал приветствовать перемены. «Не стало у нас Царя... Безчестные царские советники и слуги в своих расчётах скрывали правду от сердца Царёва и делали всё, чтобы разъединить Царя с народом, и добились своего, но, добившись, они первые же и оставили Царя одного, отказавшись далее служить ему, – прозвучало с амфона кафедрального собора. – Отечество в опасности; оно потрясено в основах своих».
Пермский исполком не оставил это без внимания, и владыку пытались сместить, но дальше все закружилось в смуте – и владыка еще успел съездить в Москву, на Поместный Собор.
Потом власть захватят большевики, и владыку арестуют. В житии его говорится, что для ареста «было поднято до полутора тысяч человек. Боясь, как бы кто не оповестил народ, у колокольни поставили двух конных милиционеров. Далеко за полночь отряд чекистов подошёл к собору, и несколько человек, поднявшись к владыке, бодрствовавшему вместе с двумя священниками, увели святителя. Внезапно с соборной колокольни ударили в набат, остановленный двумя выстрелами в героя, пытавшегося поднять народ».
На допросе он скажет: «Мы враги открытые, примирения между нами быть не может. Если бы я не был архипастырем и была необходимость решать вашу участь, то я, приняв грех на себя, приказал бы вас повесить немедленно. Больше нам разговаривать не о чем».
И станет священномучеником: 7 июня 1918-го года архиепископа Пермского и Соликамского закопают живым, перед этим заставив вырыть себе могилу.
А пока он первым прибывает в Белогорскую обитель – торжества здесь начнутся 7 июня 1917-го года, день в день за год до его казни.
Хорошие, прямо медовые стояли дни. Из соседних сел стекались в монастырь крестные ходы – православная Русь еще дышала полной грудью, еще звонили торжественно и радостно ее колокола, плыли над июньскими травами хоругви, синело ясное небо, и на минуту могло показаться, что Господь помилует, и все будет спокойно и хорошо.
Настоятель обители, счастливый, принимал богомольцев и гостей. Год пройдет, и он тоже станет священномучеником. В житии преподобномученика Варлаама и иже с ним убиенной братии читаем о событиях последних почти безоблачных дней: «Лица многих были радостны, на них лежал отпечаток какого-то неземного состояния. Храмы не вмещали паломников, и богослужения совершались прямо под открытым небом; всенощные, панихиды или молебны – повсюду славилось имя Божие. И сама природа, казалось, внимала этому дивному зрелищу; не было ветра, свечи не гасли, так было тихо и хорошо».
Народу собралось великое множество – приводится цифра в 30 тысяч. Все радовались, можно сказать, ликовали.
Были ли среди кричавших в тот день «осанна!» те, кто скоро закричат «распни»? Те, кто через короткий мятущийся год, что промчится, как поезд мимо полустанка, станут свидетелями или даже соучастниками убийства Царской Семьи? Сотрудниками ЧК, личным составом обезумевших от крови и власти отрядов? Мы не знаем – только Бог знает.
В том же июле 1918-го года, когда в Екатеринбурге будет расстреляна Царская Семья, Крестовоздвиженский собор осквернят и разграбят, арестуют шестидесятилетнего архимандрита Варлаама, будут мучить и расстреляют, а тело утопят в Каме. А вскоре за настоятелем тем же голгофским путем пойдет и белогорская братия.
И тем удивительней окажется тихий подвиг воспитанника белогорских монахов крестьянина Григория Ахидова: в 1922-м году он не побоится поступить на вдруг открывшиеся в Перми Пастырско-богословские курсы, а через год взять на себя священнический крест. «Служить священником меня заставило мое призвание», – скажет он в 1935-м году на суде, определившим ему 6 лет лагерей. На месте добавят еще четыре. Всего получится десять.
***
Его сын помнит и день ареста отца, и день его возвращения, словно бы это было вчера:
«Мне в то время было 5 лет. Пришли два милиционера. Осмотрели наш небольшой домик, потом чуланчик, взяли какие-то бумаги – свернули их свертком... И отца повели. Неподалеку река у нас проходит, Сылва – вот его в лодке на другой берег и перевезли. А на той стороне стояла подвода».
Подвода тронулась – и покатились в путь страшные десять лет.
О семье священника тоже не забыли – выселили из родного дома и вообще вон из большого красивого села, подальше с глаз, в полупустую деревеньку на восемь домов, в заброшенную нежилую времянку с выбитыми стеклами. Начиналась зима, то валил с пасмурного с неба мокрый снег, то схватывало черную землю первым морозцем.
Когда батюшку арестовали, матушка дохаживала последние дни – скоро родился младенчик. Как жить в таких обстоятельствах – с малыми детьми, без средств к существованию? Но Господь дает Своим верным силы.
В доме была русская печка – исправная, хорошо топилась – на ней Леня, когда пришли морозы, и сидел, спасался от холода. Он это очень хорошо запомнил. А когда лег снег, старшая сестра посадила Леню в санки, и дети пошли побираться – в соседнюю деревню. Замотанные мамиными платками поверх пальтишек, дети заходили во дворы: «Подайте!» «Бедное время было, – поясняет отец Лев, – хлеба ни у кого нету. – Ребята, – спрашивают, – а вы чьи будете? Не батюшкины?» – «Батюшкины!» – тогда и картофелину вынесут, и хлеба кусочек найдут. Тем и перебивались». Обычная история для тех горьких российских лет – мне рассказывали подобную, про детей священника, в Вологодской области.
Скоро стало чуть-чуть полегче: из деревеньки, куда выселили Ахидовых, люди уезжали – перебирались в поисках лучшей жизни поближе к городу. Освободился домик – Ахидовы переехали.
От отца между тем приходили письма – с Дальнего Востока, из Комсомольска-на-Амуре, с острова Сахалин. «В общем, из мест не столь отдаленных», – резюмирует батюшка.
Мама написала мужу: «Как жить, что делать? Колхозы организуются». Он в колхоз вступать не благословил. Написал: «Тки сумки».
Ткать из мочала хозяйственные сумки – было такое кустарное производство. «Маме нашлась подружка – у нее мужа тоже посадили, почему, не знаю, – а их самих раскулачили, – и вот они вдвоем с мамой стали делать эти сумки. До железнодорожной станции 18 километров, – они пачку сумок наткут, на плечо положат и идут. Отвезут в Пермь, продадут, купят хлеба, сахара или еще чего необходимого, и обратно – опять за сумки. Вот так и жили», – рассказывает батюшка.
Перед самой войной маме вместе с выросшей сестрой все-таки пришлось вступить в колхоз. Год тот выдался урожайным. «Как в Египте, наверное, – улыбается батюшка, – зерна много, весь амбар заполнили. Мама хороший хлеб пекла – пышные, ароматные белые караваи». А потом пришло время из Египта выходить: началась война, кончился хлеб и пришел голод.
Батюшкина сестра уехала из деревни работать на знаменитый пермский конезавод – там было огромное хозяйство. Перебралась туда и мама – устроилась уборщицей в контору. Там, в комнатках при конторе, и жили.
Леня пошел в ремесленное училище – потому что там «во-первых, кормили, а во-вторых, одевали». Но не обували. Леня привез с собой в училище валенки. Их украли. «Тогда я завел себе ботинки на деревянном ходу, – посмеиваясь, говорит отец Лев. – Как-то кино смотрел, где концлагеря показывали – вот в таких ботинках я и ходил. Но все это миновало».
В ремесленном в военные годы больше работали, чем учились – выпускали военную продукцию. Собирали, например, мины – знания о том, как их делают, пригодятся Лене попозже, когда его самого призовут в армию. Осенью 1945-го ему дали отпуск. Он взял сухой паек – консервы, хлеб, сахар – и поехал к маме, на станцию Ферма.
«Он встал, выжил и жил и служил еще 40 лет»
Раз в несколько дней проходил через эту станцию особенный поезд – его называли «пятьсотвеселый». Погромыхивая на стыках разнокалиберными вагонами – трофейными, отечественными и даже товарными, – он шел через всю страну, тормозя у полустанков, и озираясь, выходили на родные перроны непривычные к обычным поездам пассажиры: по ковровым дорожкам золотой послевоенной осени возвращались домой освободившиеся зэки. Ну, и не только, конечно, они – ехали с Дальнего Востока в Москву и обычные граждане, возвращавшиеся из эвакуации, и военные – кто только не ехал.
Было солнечно, и воздух сладко пах дымком: уже топили. Леня как раз возился у конторы с дровами. Услышал, как прошел этот поезд, просвистел, прогудел. Обернулся на звук – и видит: идет от станции человек. Высокий, в шляпе, с бородой, в руках чемодан и сумка. Подходит. «Леня?» – «Папа!» «Вот так и встретились через десять лет», – говорит отец Лев и смотрит сквозь время в тот день, где они с отцом моментально узнали друг друга после десятилетней разлуки.
Здоровье отца Григория Ахидова после десяти лет лагерей было подорвано. «Ноги черные, зубы длинные, оголенные – цинга была у него и другие болезни... Он рассказывал, как лежат они в бараке, уже не встают, и спрашивают у фельдшера: “Как мы, выживем?” А тот отвечает: “Вот будет навигация, привезут овощи, встанете. А если он встанет – и показывает на отца, – это чудо будет”. И это чудо произошло. Он встал, выжил и жил и служил еще 40 лет».
***
Отца Григория Ахидова направили служить в пермское село Кольцово. Церковь – вернее, две, каменную и пещерную – незадолго перед этим как раз открыли. Служил там совсем старенький священник – лет, наверное, за девяносто. Служил из последних сил, которых оставалось совсем немного. «Священники ведь тогда где все были? Больше всего – в тюрьмах, в лагерях. На свободе оставались только совсем старые – такие, как этот отец Федор», – рассказывает отец Лев.
Он говорит, что про лагеря его папа почти ничего не рассказывал – так, разве что несколько эпизодов. Как однажды попал в карцер, например, и его выставили на сорокаградусный мороз раздетым, и он было уже замерзал, но ничего, цел остался. Или как сказал кому-то из начальства, что не знает, за что сидит. «Евангелие читал?» – прозвучало в ответ. «Читал». – «А людям читал? Ну, вот – а мы с этим боремся».
Зато отец Григорий часто вспоминал Белогорскую обитель.
Служил он по-монастырски – как воспринял когда-то богослужение в монастыре: за всенощным бдением читали обе кафизмы, полностью вычитывали каноны. Вставал в три часа – в то время, когда приступали к молитве белогорские монахи, – много молился, а в шесть начинал проскомидию. «У других службы сокращали, а он – нет, он с детства так был воспитан», – объясняет отец Лев. Часто говорил что-нибудь вроде «а на Белой Горе вот так канон выпевают». Или «а на Пасху на Белой Горе вот так-то».
Взращенный белогорскими монахами, он подражал им «и аскетической настроенностью, и строгим отношением к богослужениям, и необыкновенным радушием к боголюбивому люду, и многим другим», писали о нем в 1990-е годы.
Тикают ходики. Отец Лев вспоминает свою жизнь
Тикают ходики. Отец Лев вспоминает свою жизнь. Он не говорит высоких слов о долге или призвании – буднично рассказывает, не забывает бытовых подробностей (откуда, например, брали средства, чтобы восстанавливать храм), но вдруг осознаешь, что и он, вместе с семьей пройдя страшным путями 1930-х и на себе испытав, что значило в те времена быть священником, когда повзрослел, не задавался вопросом, что ему делать дальше.
«Я, – говорит, – посмотрел вокруг: священников молодых нету – только те, что вернулись из лагерей. Услышал, что у отца Иоанна из поселка Юг сын уехал в Москву, в семинарию. Дождался, когда этот семинарист вернулся домой. Расспросил его, что и как. И подал прошение в Москву». И отец благословил его – не побоялся отдать Господу самое дорогое: любимого сына.
Еще в 1944-м году при Новодевичьем монастыре были открыты Богословский институт и Пастырско-богословские курсы – единственные на всю страну взамен всех закрытых Академий и семинарий. Позже их преобразовали в Академию и семинарию и перевели в Сергиев Посад – вернее, в Загорск, как его тогда называли.
В год, когда поступал Леонид, экзамены принимали еще в Новодевичьем. В Успенском соборе монастыря уже служили – его открыли в 1945-м. Оживавший монастырь, едва ли не самый красивый в Москве, смотрелся в зеркальную гладь пруда рыже-белыми башнями, тонул в доспевающей зелени полуосенней листвы. Пробегали мимо волнующиеся абитуриенты – многие из них, как и Леня, приехали из самых дальних уголков страны.
Что чувствовали эти юноши, приезжавшие учиться на священников, когда ни почета, ни уважения, ни достатка это не сулило – а сулило, наоборот, труднейшую жизнь, опасную, риск для семьи, для себя самого?
Нет, конечно, тут были и не только юноши – за два-три года до Лени так же, как и он, ходили по Новодевичьему и взрослые абитуриенты, молодые ветераны Великой Отечественной войны: будущие архимандриты Кирилл (Павлов) и Тихон (Агриков), впоследствии в своей книге «У Троицы окрыленные» описавший те дни: «Помню как сейчас: шел я по улицам Москвы и спрашивал Большую Пироговскую улицу. Одет я был в военную форму: темная шинель с петлицами танкиста, высокая армейская фуражка с блестящим козырьком, офицерские темные брюки и солдатские сапоги. Словом, вид мой был особенный, солидный. Причем в одной руке чемодан среднего размера, а в другой – сетка с огромнейшим арбузом. Этот большущий арбуз я купил на одной из станций, кажется, в Мичуринске, купил просто для того, чтобы угостить московских студентов, да и начальников, сладким волжским арбузом. Оценив мой представительный вид, прохожие москвичи охотно указывали направление по моему адресу. Так я добрался до Новодевичьего монастыря. Помню, как первый раз в жизни переступил я порог возрожденной Московской духовной школы. Священный трепет охватил мою душу. Самое место – Новодевичий монастырь, его зубчатые стены и башни – вызывало глубокое чувство удивления и возносило душу ввысь. Было тихое летнее утро. В храме шла Божественная литургия».
***
Леня в семинарию поступил. Это было для него удивительным: он мало учился в ремесленном, как и все, больше времени проводя на работе, а церковного тоже ничего хорошо не знал – ни службы, ни полагавшихся дисциплин. Во время войны в Перми была только одна, кладбищенская церковь, в которой служил старый друг и наставник его отца, протоиерей Леонид Зубарев, тоже прошедший через лагеря в тридцатых. Он-то и дал юноше «Закон Божий и другие книги – а до этого у нас ничего не было, все было утрачено, растеряно, никакого просвета».
И вот просвет наступил. Сдавшие экзамены, счастливые, теперь уже не абитуриенты, а настоящие семинаристы, они отбыли в Загорск. До начала занятий оставалось время – трудились на послушаниях: в наполнявшейся жизнью лавре шел ремонт, приводили в порядок патриаршие покои и часть академического здания. Наступил Сергиев День – в лавру приехал служить Святейший Патриарх Алексий I. А на следующий день начались занятия.
Замечательная наступила жизнь, полная надежд и новых впечатлений. Какие люди были рядом! Леонид стал келейником самого наместника – им тогда был архимандрит Иоанн (Разумов). Это сейчас, говорит батюшка, телефоны, а тогда не было – «иди туда, приведи того, Леонид, митру принеси». Как-то оборудовал себе уголок в коридоре, в глухом углу неподалеку от кельи наместника – в стене протянул провод, поставил лампочку: удобно дежурить, читать, молиться. Приходит наместник: оказывается, искал его, на свет и пришел. «Вот ты где, – говорит, – затворник, а я тебя ищу!» Он и правда подумывал о монашестве, но не советовали ему, не благословляли.
Через три года призвали в армию – его и еще восьмерых ребят-семинаристов. В части такому пополнению удивились – замполит вызвал, спросил: «Вот вы из семинарии, скоро будем присягу принимать, как вы насчет оружия? А то некоторые по религиозным причинам отказываются, не будет ли какой с этим трудности?» – «Никак нет, – ответил новобранец, – не будет. Я считаю, что защита Отечества – священный долг. Нас благословили в семинарии – идите и служите».
Теперь его ждала новая учеба – он закончил в Твери (по-тогдашнему Калинине) школу сержантов и стал сапером. Это было в 1951-м, когда еще дышали смертью пережившие битвы поля, постепенно, не вдруг отдавая мины и останки воинов, павших в боях на подступах к столице.
Разминировали поля подо Ржевом. Однажды шел с миноискателем – в наушниках привычно запищало, но это была не мина – сержант Леонид Ахидов нашел убитого солдатика: «У него и каска, и пояс, и граната, и, главное, эбонитовая трубочка, а в ней бумажка – адрес, год рождения. Принес, отдал начальнику штаба. Косточки от него уже оставались. Он в начале войны погиб, в сорок первом. Ржев – это же второй Сталинград был». Такое получилась постижение истории – предметное.
Находили противотанковые мины, минометные. Раз чуть не погиб – на заминированном бруствере. Нашел оцинкованную коробку, стал выкапывать – и выскочил взрыватель. В коробке было около трех килограмм тротила. «Как она не взорвалась, до сих пор ума не приложу», – говорит он, и улыбка прячется в лучиках морщин, разбегающихся от глаз. Но папа дома молился, и Господь хранил.
На два курса старше учились Василий Агриков и Иван Павлов – будущие великие светильники Русской Церкви
В армии, конечно, приставали с комсомолом – отвечал «недостоин», как-то сходило. А вот в храме бывать часто не приходилось. В Твери, говорит, церковь была от их части через Волгу. Вот они как-то с другом-семинаристом и пошли – пешком по весеннему льду. А там – то снегу по пояс, не протоптано, то промоины – едва не утонули. Пока добрались до храма, уже и служба кончилась: «Надо было на трамвае ехать. Думали, прямо близко. А прямо только вороны летают». Другой раз поехал без причуд. Вошел в церковь – смотрит и глазам своим не верит: лаврский иеродиакон служит, Иннокентий (Коледа)! Он обрадовался – и иеродиакон тоже, позвал в алтарь, но не тут-то было: была архиерейская служба, владыка услышал их взаимные приветствия, поднял глаза: «Что это такое? Почему солдаты ходят?» – «Владыка, владыка, это семинарист!» – «Какой семинарист, вывести его оттуда!» Так и не пришлось в алтаре владыке прислуживать – а без формы как придешь.
В армии тогда служили не то что сейчас – целых три с половиной года. Но пролетели и они – Леонид демобилизовался, но в лавру вернуться уже не смог: очень болел отец, и он поехал к нему, написав прошение о переводе на заочное отделение. Ему благословили.
Когда еще был на дневном, на два курса старше него учились Василий Агриков и Иван Павлов – будущие великие светильники Русской Церкви. Он не общался с ними, но хорошо запомнил: они выглядели как-то особо – он вспоминает, как на переменах, среди общей суеты, стоял в стороне Василий, всегда углубленный в себя, сосредоточенный, молчаливый.
К тому времени, когда отец Леонид, заочно окончив семинарию, поступил в Академию, отец Тихон (Агриков) уже преподавал. «Очень тщательно он работы проверял – и подчеркнет, и замечание напишет. И очень скромный. Проповеди говорил тоже такие – сосредоточенные. Читали его воспоминания об этом времени, с 1951-го по 1965 – «У Троицы окрыленные»? Вот я это все видел».
***
В 1955-м году рукоположили его самого – в отцовском храме святителя Николая в Кольцово. Скоро послали в командировку в поселок городского типа под названием Орел – там же, в Пермской епархии, в храм Похвалы Пресвятой Богородицы.
Там служили двое священников. Один из лагеря только что освободился, совсем больной – у него отказывали ноги, и он ходил на костылях. А второй был таким стареньким, что уже не мог служебное Евангелие поднять – возьмет, прижмет его к груди и несет. И молодого отца Леонида оставили в Орле – служить и восстанавливать старинный, барочный, времен Екатерины, храм, успевший в годы войны побывать тюрьмой.
Стали реставрировать. Сыну помогал отец, посылал деньги со своего прихода. Но скоро перестал – отца Григория отстранили от служения. Начинались хрущевские гонения на Церковь.
Тогда система отношений государственной власти и Церкви была очень простой. При правительстве существовал Совет по делам РПЦ. На местах действовали его уполномоченные. Их власть была очень велика. Указ, которым священник отправлялся к месту служения, содержал строку: «Можете приступить к исполнению обязанностей после регистрации у уполномоченного». Конечно, они смотрели на своих подопечных, как на врагов – это и было их задачей: во всем мешать Церкви, стараясь уменьшить количество приходов.
Имя уполномоченного, на семь лет лишившего регистрации отца Григория, батюшка называет без запинки: «Горбунов Петр Спиридонович вызвал его и сказал: «Твои проповеди тяжело ложатся. Ты говоришь, что тот, кто не причащается – тот слуга сатаны». – «Я этого не говорил». – «Как не говорил!» – «Так это слова Христа – это Господь говорил, а я повторил». – «Ну, в общем, больше ты не служишь». Потом помолчал и добавил: «Сын твой молодой, благочинный, тоже активно себя ведет, сломает шею-то».
Но он не сломал, хотя мог бы. В одном из храмов его благочиния случился конфликт с властями: церковь пытались закрыть, а приход перевести в другую, в сельской местности, и народ восстал. Вызвали благочинного, он приехал, но успокаивать никого не стал – напротив. По тогдашним законам здание храма принадлежало общественной организации – приходу. Вот об этом благочинный и сказал: «Это ваше право, – отстаивайте». Не успел вернуться домой, как раздался звонок: «Вы больше не благочинный».
Его пытались и вербовать – приходил товарищ из органов, предлагал доносить на священников, кто чем недоволен, но находчивый батюшка напускал на себя простецкий вид: «Архиерея надо спросить! Он же меня поставил, как я без него решу!» – «Нет! – кривился пришедший, – спрашивать ни у кого не будем, не хочешь, не надо, но и продвижения тебе не видать!» Он все равно отказался, зато на него самого доносили.
Несколько лет назад отец Лев ездил в родные края, пришел и в храм, где прослужил 13 лет. Подходит женщина – немолодая, очень полная. «Я, – говорит, – на исповедь к вам хочу». Он удивился: «У вас свои священники есть, а я здесь не духовник». – «Нет, мне надо к вам». – «Хорошо, выйду на исповедь». Вышел. «А вы помните такую-то? Так это я». Он охнул – не может быть! Конечно, он прекрасно ее помнил: ее бухгалтером к ним на приход прислали, она худенькая была, как Дюймовочка, – а тут стоит перед ним необъятная женщина болезненного вида и говорит:
– Простите меня, – я ведь к вам на приход была поставлена... Я все докладывала властям.
А ведь финансовую сторону тоже всесторонне проверяли – не воруют ли попы. Доходило до совсем глупых случаев. Купили в храм длинный ковер на солею. Не проходит дня, приезжает уполномоченная, с линейкой – измерять: у нас, говорит, сведения, что новый ковер поп себе забрал, а тут старый постелили.
Другой уполномоченный требовал каждого крестить в «свежей воде». Теперь это все вспоминается с улыбкой. Хотя какие уж тут улыбки. Интересно другое – что народ в храмы все равно шел. «У меня живой приход был, – говорит батюшка с некоторым даже возмущением, отвечая на вопрос, не одни ли старушки в храм ходили, – помню, как-то за один день было 100 крещений!» Как же не боялись? А вот, приезжали из других районов – по Каме на речных трамваях. Он и венчал в те годы – правда, в закрытом храме, по ночам.
Потом очередной уполномоченный все-таки выдавил его с прихода. И тогда его однокашник по Академии, епископ Иона (Зырянов), сам претерпевший от властей и назначенный в феврале 1968-го года на Ставропольскую и Бакинскую кафедру, пригласил его к себе. С тех пор батюшка и служит на благословенном Кавказе.
***
Он крестил, исповедовал, причащал, отпевал. Восстанавливал, строил храмы
Сколько лет прошло – полвека! Он крестил, исповедовал, причащал, отпевал. Восстанавливал, строил храмы. Служил в приходах Владикавказа, Баку, Баксана, Хасавюрта, Моздока, Нарткале. Встречал во Владикавказе будущего Патриарха Илию в бытность его епископом Сухумским и Абхазским – когда тот приезжал на могилку старицы Анастасии Владикавказской, которую очень почитал и почитает, служить панихиду. Хотел построить часовенку над ее могилой, но не успел – перевели.
Хоронил иерея Игоря Розина, служившего в приграничном городке Тырныаузе и принявшего в 2001-м году мученическую кончину – его убили прямо в храме. В районе тогда хозяйничали ваххабиты.
«Не уберегли, что же вы его не уберегли!» – кричал батюшка со слезами в трубку, когда ему позвонили. Он не мог поверить в случившееся – только вечером они с отцом Игорем говорили по телефону! Еще не были известны все обстоятельства трагедии – только то, что отца Игоря прямо в храме зарезал фанатик-мусульманин. И старенький благочинный вместе со своим диаконом сел в маршрутку и поспешил в городок, где только что за веру был убит священник. Ни на минуту не испугался, не побоялся за себя. На погребении он скажет: «Кровь мучеников – семя Церкви. Прости за то, что мы не сохранили тебя. Господь воздаст за твои дела. За твою любовь, за твое незлобие, за то, что ты поступил по-христиански, подставил щеку: нанесли тебе удар один, ты позволил и второй нанести. Ты пролил свою кровь за любовь ко Господу. За любовь к Церкви. А сейчас ты предстоишь душой своей Господу. А мы пока здесь. Прими наше последнее прости».
***
Громко тикают настенные часы. Мы сидим вокруг отца Льва – целой делегацией приехали в гости: священники из соседних приходов, прихожане, гости из Москвы и я со своим диктофоном. Отец Лев смотрит словно бы сквозь нас. Недавно он побывал на Урале – на своей родине, в деревне Ахиды.
«Домик наш до сих пор стоит. Он пустует, но русская печка цела, старая мебель сохранилась – диван да стулья. Уже 85 лет, как я там не живу. Я там родился. Даже вешалку проволочную помню – так она и висит».
«Да, – вздыхает кто-то из слушателей. – Что наша жизнь? Несколько десятилетий. И множае их труд и болезнь (Пс. 89, 10)».
«Да. Труд и болезнь», – выдыхает отец Лев не просто знакомые, а давно уже родные слова. На записи слышно, как кто-то из нас произносит: «Батюшка, простите, нам пора», он отвечает: «а то ночуйте», мы благодарим, отнекиваемся, двигаем стульями, собираемся. Часы отбивают очередной удар.